Кафедра общего и русского языкознания
Алтайской государственной педагогической академии

К.И. Бринев

ДУАЛИЗМ ФАКТОВ И РЕШЕНИЙ[1] И СУБЪЕКТИВНАЯ ТЕОРИЯ ИСТИНЫ В КОГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ  

Как мы обнаружили истина всегда связана с понятийной системой,

в значительной степени определяемой метафорой. Мы думаем, что идея

о существовании абсолютной объективной истины не только ошибочна,

но и опасна в социальном и политическом плане. Дж. Лакофф, М. Джонсон    

Настоящая статья посвящена обсуждению тезисов, которые сформулированы в эпиграфе. Эти тезисы, по нашему мнению, очень важны, важны они в нескольких отношениях. Во-первых, эти тезисы – своего рода программа современного когнитивизма, который, по крайней мере, в отечественной лингвистике связан с исследованием концептуальных (понятийных) систем, и это исследование полагается весьма важным [4, 8]. Поэтому первая часть данной статьи будет посвящена критическому обсуждению «концептуализма» в той форме, которая бурно развивается в настоящее время[2]. Во-вторых, эти тезисы непосредственным образом связаны с проблемами лингвистической методологии, а именно с проблемами оснований лингвистических теорий или, другими словами, – основаниями лингвистики[3]. Поэтому вторая часть статьи будет посвящена критическому обсуждению когнитивной теории истины.

Прежде чем перейти к непосредственному обсуждению сформулированных проблем остановимся на краткой характеристике того направления в лингвистике, которое может быть названо словом «ментализм». Думаем, достаточно правдоподобна гипотеза, что в лингвистике ментализм как тип исследовательской установки производен от развития ментализма в психологии. Производен в том отношении, что является отражением проблемных ситуаций, которые возникали в психологии на протяжении 20 века, и потому лингвистика, если так можно сказать, «шла вслед» психологии.

По крайне мере, мы можем указать на следующую, по нашему мнению, очевидную корреляцию: А) антиментализм: в психологии – это бихевиоризм, в лингвистике – дескриптивизм; Б) ментализм: в психологии – это когнитивизм и гештальтпсихология, в лингвистике – когнитивизм[4].

Целью данной статьи не является исчерпывающее описание этой корреляции, это самостоятельный предмет исследования исторической металингвистики, но, еще раз отметим, цель – обсудить обозначенную концепцию и кратко сформулировать исходные презумпции ментализма в том варианте, который доминирует в лингвистике в настоящее время.

Выскажем следующее предположение: ментализм в лингвистике и психологии был своего рода «реакцией» на редукцию ментальных состояний к физиологическим состояниям, которые, например, можно описать через теорию «стимул / реакция» (психологический и лингвистический бихевиоризм). Именно проблемы редукции оказались значимы как для психологии, так и для лингвистики. Антименталистская – по существу позитивистская – позиция,  которая получила свое развитие в бихевиоризме, породила антитезу – метнализм – в психологии и лингвистике. Очевидно, это было связано именно с тем фактом, что учеными ощущалось, что бихевиористическая редукция психических состояний к внешним поведениям или реакциям Х-а оказалась сугубо лингвистической, а не фактической в том смысле, в котором это представлено, например, у К. Поппера[5].

Действительно, когда кто-то говорит «я знаю», он не имеет в виду своего внешнего поведения, но утверждает о своем ментальном состоянии, как если бы оно было реальным. Поэтому бихевиористическая редукция, которая заключалась в том, что когда мы говорим, что мы знаем что-то и при этом думаем, что мы утверждаем относительно нашего внутреннего состояния знания как реального состояния, то на самом деле мы ошибаемся и говорим о своих внешних состояниях или физиологических состояниях, была неудовлетворительной. Неудовлетворительна она, в частности, потому что все-таки «все знают» или, по крайней мере, уверены, что когда они говорят «я знаю», они что-то сообщают о своем внутреннем состоянии, а не только (может быть, и не столько) о своей готовности рассказать или способности рассказать что-то, и у них нет ощущения, что они осуществляют подмену. (Если бы мы признали бихевиоризм, то мы вынуждены были бы признать факт подмены тезиса).

Это, на наш взгляд, и породило ментализм, который поставил перед собой задачу описания внутренних состояний, как если бы они были реальными. Ментализм как тип исследовательской установки породил определенные следствия, думаем, что подходящими словами для названия этих следствий являются «концептуализм» и «субъективизм». Последнее слово относится не к характеристике когнитивных исследований в том смысле, что они исключительно субъективны и не имеют никакой ценности, а к теории истины (метатеоретческому уровню когнитивизма), на которой основаны когнитивные описания[6]. Охарактеризуем два названных следствия последовательно.

Принципы концептуализма можно достаточно ясно сформулировать, взяв в качестве примера то, что сейчас в лингвистике называется языковой картиной мира. Нет никаких сомнений в том, что активизация исследований языковой картины мира связана с исследованиями по когнитивной или концептуальной лингвистике. В настоящее время мы начали признавать, что в языке отражается определенное виденье мира человеком и пытаемся это вывести чаще из слов и реже из высказываний. Это принципиальный момент, так как то, что мы выводим картину мира из слов (а не высказываний и текстов) приводит к тому, что фактически мы описываем языковую технику, а не систему убеждений, например, среднестатистического носителя языка. Выскажем следующее предположение: слова, концепты и гештальты не отражают картину мира и в каком-то отношении неважны, мы предполагаем другое – картина мира состоит из ценностей (уровень решений) и эмпирических теорий мира (уровень фактов), эти ценности и теории могут выражаться высказываниями и словами естественного языка. Так, например, высоко вероятно, что обыденное сознание не сомневается в том, что реальный мир существует и будет существовать после смерти конкретного носителя этого обыденного сознания, тогда как это напрямую не выводится из значения слова «мир» и значений слов, которые обозначают конкретные предметы такие, например, как стол.

Из значения «род мебели (в виде широкой доски или нескольких досок, соединенных вместе и укрепленных в горизонтальном положении на одной или нескольких ножках), на которую ставят или кладут что-л. при работе, еде и т. п.» нельзя вывести следующее: 1.     Существуют столы, когда я их не вижу. 2.     Когда я умру, столы будут существовать. 3.     Если я попытаюсь пройти через стол, то мне это не удастся. 4.     Если на меня упадет стол средних размеров, то, скорее всего, мне будет больно. 5.     Если стол из дерева, то он может быть дровами. 6.     Если в комнате стоит стол, то этот же стол не стоит в зале. 7.     Если перевернуть стол «верх ногами», то им неудобно будет пользоваться. 8.     Столы не принято выкидывать с балкона своего дома. 9.     Столы не принято дарить женщине при первом свидании.

Мы предполагаем, что все перечисленные предложения разделяются носителями русского языка, хотя, вероятно, возможны контрпримеры. Так, русский субъективист-философ может не признавать предложений 1 и 2, но в своей обыденной жизни вести себя так, как если бы он их признавал, то есть признавать предложения 3 и 4. Достаточно экстравагантный молодой человек может подарить эксклюзивный стол своей женщине при первом свидании, хотя в некотором смысле он будет действовать, скорее, «от противного», в каком-то отношении разделяя предложение 9, но возможен и искренний подарок стола. Эти примеры чем-то напоминают примеры Дж. Лакоффа, так как они вроде бы отсылают к опытному взаимодействию людей с предметами окружающего мира и опыту поведения людей в культуре. Но при всем их сходстве эти примеры отличны от примеров Дж. Лакоффа прежде всего в том смысле, что эти примеры иллюстрируют не концепты и гештальты, а убеждения людей, которые могут быть выражены в высказываниях. Мы, например, считаем, что большинство людей разделяет убеждение, что земля вращается вокруг солнца, хотя они видят обратное. Более важно, что это не выводимо из концептов, и не выводимо, как мы отметили, и из опытного взаимодействия людей с предметами. Скорее, большинство просто верит, что земля вращается, потому что верит в то, что называется наукой, хотя в науке это утверждение может считаться проблематичным утверждением [9. с. 186]. Можно предположить, что это выводится из концепта «наука», но это очевидно не так, так как наука – это не концепт, а, скорее всего, вид деятельности, который использует высказывания и имена.

Но все-таки в каком-то отношении безусловно, что наша вера вытекает и из опытного наблюдения, но наблюдения другого сорта: мы иногда способны принимать то, что наука имеет отношение, например, к техническому прогрессу, и если мы пользуемся этим прогрессом, трудно одновременно отрицать[7] то, что предлагает наука в области описания мира, скорее, простой человек склонен просто доверять ученым на том основании, что последние более компетентны в тех областях, в которых являются специалистами.

Думаем, что необходимо разделить два вопроса. Первый – какова картина мира носителя русского языка, и второй – каков русский язык как форма поведения носителя языка, то есть как определенная форма действия или, например, система кодирования информации. Но и при постановке последнего вопроса, по нашему мнению, словам (концептам, гештальтам) останется не очень большое место. Начнем с общих утверждений. Русский язык – это язык, на котором можно описывать, аргументировать, критиковать, задавать вопросы, приказывать, изъявлять желания и многое другое, то есть вести себя определенным образом и взаимодействовать с кем-либо.

Русский язык содержит в себе категорию «истинно» и «ложно», это вытекает из того факта, что в нем есть дескриптивные утверждения. Все носители языка могут пользоваться дескриптивными высказываниями и полагать, что они истинны (ложны), все могут пользоваться законом противоречия и исключенного третьего, не все могут знать, что в естественном языке возможен парадокс лжеца и присутствуют автореферентные высказывания, но факт, что этот парадокс в нем существует, равно как и существуют автореферентные выказывания. Некоторые могут использовать это в своих целях.  Таким образом, если картина мира и существует, то это не концептуальная система – не система концептов – а система (может быть, и совокупность, но в данном случае это не важно) убеждений или утверждений о ценностях и теорий реального мира. Эти убеждения и теории выражаются на естественном языке, но и это не является обязательным: муха, которая пытается «вылететь в стекло», в каком-то смысле «убеждена», что она сможет это сделать, и «настаивает» на этом, так как ее не «смущает» то, что она не может добиться успеха в этом предприятии. При этом она использует и теорию мира, полагаясь на свои органы чувств, и поступает, как если бы она выводила высказывание: «Здесь ничего нет»[8].

Различие теорий (в частном случае утверждений о фактах) и ценностей существенно, так как факты и решения не сводимы друг к другу. В нашей культуре ценно то, что воровство запрещено, это определяет форму нашего поведения, если мы принимаем какую-то ценность, то это создает определенную линию поведения. Другим образом ведут себя фактические высказывания, если мы принимаем какое-то фактическое утверждение, то мы не делаем его тем самым истинным.

Весьма интересна в этой связи корреляция, описанная А.Н. Барановым в предисловии к книге Дж. Лакоффа и М. Джонсона: роль метафоры возрастает в периоды кризисов [1. с. 16-17], другими словами, в периоды, когда необходимо принимать решения. Мы со своей стороны можем выдвинуть гипотезу о том, что в кризисные моменты возрастает роль риторов, но мы также уверены, что чистые риторы способны быстро надоедать людям, так как риторические дискурсы, не подкрепленные какими-то изменениями окружающей действительности, достаточно быстро изнашиваются. Так, например, был изношен риторический дискурс коммунистической партии и слова «в теплой дружественной обстановке» не так давно могли употребляться только как ирония, заметим, что они не употребляются до сих пор, хотя теплая дружественная обстановка нередко показывается по центральному телевидению. Еще раз напомним, что решения – это не факты, решения связаны с выбором формы поведения и, следовательно, когда надо выбирать форму поведения усиливается роль метафоры, которая является сортом оценок. Так мы приняли решение «перестроить социализм» (пример из [1]) из этого следует, что необходимо предпринимать действия, которые ведут к построению другого социализма. Далее встают вопросы, каким должен быть этот социализм, и как сделать так, чтобы этот желаемый нами социализм был достигнут в кратчайшие сроки. Возможно ли достижение такого социализма такими методами и нужен ли этот социализм –  это уже другие вопросы, которые способны влечь другие решения.

Субъективная теория истины. Данная теория, по нашему мнению, представлена в книге Дж. Лакоффа и М. Джонсона, которую А.Н. Баранов в предисловии к изданию, на наш взгляд, справедливо назвал «библией когнитивного подхода к метафоре» [1. с. 7]. Безусловно, субъективная теория истины не сформулирована явно, но думаем, правдоподобно, что эта теория лежит в основе книги. Это теория истины как понимания, если быть еще более точным и использовать когнитивную модель strictly speaking, то истины как называния. Почему это так? В общем все примеры, которые приводят Дж. Лакофф и М. Джонсон, – это словесные примеры и они не имеют никакого отношения к истине как соответствию предложений фактам в том смысле, что из этих предложений могут вытекать следствия опять-таки относительно фактов, а не относительно имен, которые каким-то образом называют фрагменты действительности.

Поэтому утверждение о том, что мы воспринимаем муху сидящей на стене, если ее лапки находятся в контакте со стеной [7. c. 189], – это ложное утверждение, и, вероятно, истинным будет следующее утверждение: мы называем муху сидящей на стене, если ее лапки находятся в контакте со стеной[9]. Таким образом, мы воспринимаем, что лапки мухи находятся в контакте со стеной, и она не падает со стены. Отличие существенное: мы понимаем, что употребляем предлог «на», как если бы мы говорили относительно поверхностей, на которых можно лежать или стоять, но мы всегда предполагаем, что муха находится на стене не так, как мы находимся на полу. Еще мы предполагаем, что если мы постараемся находиться на стене так же, как там находится муха, то мы, скорее всего, упадем вниз. Отсюда мы можем далее сделать вывод либо о том, что лапки у мухи устроены по-другому, нежели ноги человека или лапы тигра, либо начать обожествлять муху, так как муха, очевидно, в отношении освоения пространства является более «хорошим» видом существ, чем человек. Мы можем затем табуизировать имя «муха» и дать ей название «ходящая везде» и, в конце концов, выбрать муху в качестве тотема своего племени и вести себя относительно мухи, как ведут себя по отношению к тотемным животным, как, например, это описано в [12].

Разберем еще несколько принципиальных, на наш взгляд примеров.  

Подошва горы. Укажем, разбирая этот пример, только на то, что носители языка, как правило, понимают, что подошва горы – это в каком-то смысле не подошва и употребляют это слово в значении «то, что является нижней частью горы», и мы, выдвигаем предположение, что ни один из носителей языка не будет измерять эту подошву с целью определить размер обуви для какой-то конкретной горы. Очень важно, по нашему мнению, отметить, что мы не утрируем ситуацию, а полагаем, что из принятия концепции Дж. Лакоффа относительно полисемии как категоризации вытекает примерно такое следствие, как мы описали, если же из категоризации не вытекает никаких следствий относительно реальных ситуаций, то, возможно, что теория категоризации бессодержательна.

«Крикетный судья». «Остин обсуждает здесь холистическую структуру – гештальт – управляющую нашим пониманием таких видов деятельности, как игра в крикет. Такие деятельности структурированы тем, что мы на­зываем когнитивной моделью, целостной структурой, представляю­щей из себя нечто большее, чем простое соединение ее частей. Определения, такие, как cricket 'крикетный' в cricket bat 'крикетная бита', cricket ball 'крикетный мяч', cricket umpire 'крикетный судья' и т. д., не отмечают какое-либо общее свойство или сходство бит, и судей. Они относятся к структурированной деятельности в целом. И имена, которые cricket 'крикетный' способно модифициро­вать, образуют категорию, но не категорию, основанную на общих признаках. Это категория, базирующаяся на структуре деятельности игры в крикет и на тех вещах, которые являются частью этой дея­тельности. В эту категорию входят сущности, охарактеризованные посредством когнитивной модели игры в крикет. То, что определяет эту категорию, есть наше структурированное понимание этой деятельности» [6. с. 40].

Начнем обсуждение со следующего вопроса: «Какое отношение имеет относительное прилагательное к слову «крикет» в том пункте, когда Дж. Лакофф говорит о формировании категории?». Или другой вопрос: «О какой категории идет речь?». Если Дж. Лакофф полагает, что слово «крикет» является сокращением для следующих высказываний: 1.     Крикет – это игра (=сорт развлечения) 2.     В крикете есть правила. 3.     В крикете есть игроки и судья (и, может быть, еще каких-то высказываний, но это не совсем важно), то мы полностью с ним согласны, но тогда слово «крикетный» употребляется, скорее, как синтаксический дериват по отношению к слову «крикет» в том значении, в котором мы его описали, и более ничего. Да, крикетный судья, вероятно, отличается от футбольного судьи или судьи в ринге (как бы мы ни называли последнего «судья» или «рефери»), и он отличается, конечно, в том числе и потому, что правила игры в крикет не равны правилам, которые приняты в боксе, но он не перестает от этого быть сортом судьи в смысле контролера хода игры или боксерского поединка. Так, например, рефери в ринге, если он добросовестно выполняет свои обязанности, должен остановить поединок, если один из противников нанес удар «открытой перчаткой» и сделать замечание. Мы предполагаем, что «крикетнй судья» также обязан что-то делать, когда следит за ходом игры в крикет, хотя нам даже приблизительно неизвестны правила игры в крикет. Таким образом, утверждение, что слово «крикетный» модифицирует имена «судья», «бита» и т.п. – это ложное утверждение, так как «крикетный» – это синтаксический дериват от «крикет», а судья – это судья, то есть контролер хода любой игры. Из этого следует, что утверждение о том, что биты и судьи являются общей категорией – также ложное утверждение, тогда как верно, что инструменты для удара по мячу в различных играх могут отличаться друг от друга и круг обязанностей контролера хода игры также может отличаться от игры к игре. Пожалуй, это все, что мы можем сказать в части обсуждения вопроса о «криктеном судье» как категории категории «игра в крикет».

Рыба на самом деле. «Около 20 000 видов позвоночных имеют чешую и плавники и живут в воде, однако они не образуют единую кладистическую группу. Некоторые – в част­ности, двоякодышащие рыбы и целакант – с генеалогической точки зрения близки к существам, которые выползли на землю для того, чтобы превратиться в амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих. В кладистической классификации форели, двоякодышащих рыб и ка­ких-либо птиц или млекопитающих двоякодышащие рыбы должны образовать группу, родственную воробьям и слонам, (выделено нами – К.Б.) оставив форель в ее ручье. Признаки, формирующие наше обыденное понятие рыбы, все являются общими первичными признаками (shared primitives) и поэтому не могут быть основой для выделения кладистических групп. В этом месте многие биологи возмутятся, и я думаю, справедли­во. Кладограмма форели, двоякодышащей рыбы и слона вне всякого сомнения является правильным отражением порядка ветвления во времени. Но неужели классификации должны основываться только на кладистической информации? Целакант выглядит как рыба, ведет себя как рыба, имеет вкус рыбы и следовательно – в некотором за­конном, хотя и выходящем за пределы косной традиции смысле –  является рыбой (выделено нами – К.Б.). К несчастью, эти два типа информации – порядок ветвления и общее подобие – не всегда дают совпадающие резуль­таты. Кладисты отвергают общее подобие как ловушку и иллюзию и работают только с порядком ветвления. Фенотиписты пытаются ра­ботать только с общим подобием и стараются измерить его в тщет­ной погоне за объективностью» [6. с. 165].

Данный фрагмент ярко иллюстрирует то, как исключительно словесная проблема может являться препятствием для поиска дескриптивных утверждений. Что мы имеем в виду? Очевидно, что в результате биологического исследования мы имеем следующие дескриптивные утверждения: Из класса существ, которых мы называем рыбами, выделяются два подкласса: 1.     Существа, ведущие себя как рыбы и генетически являющиеся рыбами. 2.     Существа, ведущие себя как рыбы, но генетически являющиеся не рыбами.

Очевидно, что этими утверждениями исчерпывается дескриптивная информация представленного спора, относительно же продуктивности вопроса о том, что такое рыба[10], возникают следующие сомнения: «Так ли важен это вопрос? К чему ведет его решение?» И, быть может, самый важный вопрос: «По каким причинам ответ на него такой, что слово «рыба» – это название класса существ, ведущих себя определенным сходным образом (например, живущих в реке), но не являющаяся генетически однородной не может быть признан удовлетворительным?». На данном этапе мы не можем привести никаких аргументов в пользу того, что этот ответ не исчерпывает поставленной проблемы, и думаем, что весьма вероятно, что эта проблема является исключительно словесной, сводящейся к проблеме называния. Пожалуй, к этому можно и необходимо добавить только то, что ранее, когда мы употребляли слово «рыба», мы полагали (и очевидно, были уверены), что класс, который мы именовали этим именем, однороден и генетически (а не только относительно поведения) и при этом мы ошибались, так как это предположение оказалось ложным. Наличие же спора вполне объяснимо стремлением сохранить наши прежние убеждения, потому что, действительно, в каком-то смысле необычно и непонятно, как могло получиться так, что то, что было ранее рыбой в каком-то смысле не является рыбой. Это, на наш взгляд, иллюстрирует жизнеспособность ранее принятых теорий мира, которые выражаются в высказываниях. Так, например, метаязыковое сознание «сопротивляется» теории, что орфография «от правил» не является коммуникативно-ориентированной орфографией, так как утверждение о том, что если мы будем неправильно писать, то нас не поймут, настолько естественно, что способно устоять против любой критики, на каких бы ясных и отчетливых аргументах она не основывалась (см. об этом [2]).

Необходимо остановиться еще на одном моменте: концептуализм и, в частности когнитивная лингвистика, почти всегда не различают оценку (решение) и истину. И это более чем понятно, метафора предполагает это, так как метафора, в том числе и сорт оценок. Для начала рассмотрим следующий фрагмент работы Дж. Лакоффа и М. Джонсона. Этот фрагмент выглядит следующим образом: «Предположим, Катер заявляет, что его администрация выиграла центральное сражение в борьбе за энергию. Истинно ли это заявление или ложно? Даже сама постановка этого вопроса требует принятия, по крайней мере, основных частей метафоры. Если вы не признаете существование внешнего врага, если вы думаете, что нет никакой внешней угрозы, если вы не видите никакого поля боя, никаких мишеней, никаких четко определенных противоборствующих сил, тогда не может и возникнуть вопроса об объективной истинности  и ложности. Но если вы видите реальность, так как она определяется метафорой…, тогда вы сможете ответить на вопрос положительно или отрицательно в зависимости от того соответствуют ли следствия из метафоры реальному положению дел. Если Картер посредством политических и экономических санкций, реализованных в соответствии с выбранной стратегией, принудил страны ОПЕК снизить цены на нефть наполовину, тогда вы могли бы сказать, что он действительно выиграл центральное сражение» [7. с. 186].

В данном случае мы, скорее всего, не можем говорить об истине в смысле соответствия утверждения реальной действительности, так как слово «враг» не имеет дескриптивного содержания, утверждения о враге – это утверждения о ценностях, а не о фактах. Утверждая «Он враг» мы выбираем форму поведения относительно того фрагмента действительности, который мы называем «враг», безусловно, это решение базируется на фактических ситуациях, например, на факте пересечения танками какого-то государства Х границы государства У, но всегда возможным оказывается и другое решение, например, если тот, кто обычно называется предателем выбирает, что границу пересекли не враги а те, кто несет свободу, то он вместе с тем выбирает и определенный способ поведения, таким образом, предикаты «враг» и «друг» представляют собой оценки и являются нашими решениями о том, как мы будем реагировать на совокупность определенных фактов, и эти решения произвольны, так как они не вытекают из этих фактов. Они могут «вытекать» из других фактов, которые способны определять содержание решения, и в этом смысле решения относительно непроизвольны. Так, решение предателя предать может быть обусловлено фактом раскулачивания отца предателя и репрессий относительно семьи предателя, но этот детерминизм не предопределен.

Остановимся также на перечне истин, которые, как считают Дж. Лакофф и М. Джонсон, использует человек в повседневной жизни. «Эти истины столь очевидны, что требуется сознательное усилие, чтобы дать себе в них отчет: где, например, находится передняя часть дома, что вы можете есть и чего вам не есть не следует, где находится ближайшая бензоколонка, в каких магазинах продаются необходимые вам вещи, как выглядят ваши друзья и что их может обидеть какие у вас есть обязанности» [7. с. 188].

Очевидно, что к истине как соответствию не относятся следующие истины из перечня авторов книги. Знание о том, где находится передняя часть дома, это не проблема истины, но проблема наименования какого-то фрагмента действительности словосочетанием «передняя часть дома». Также к истине не относится знание о том, что мы можем есть. Есть мы можем, безусловно, все: хлеб, бумагу, небольшие металлические предметы, а также велосипеды, которые мы предварительно привели в удобный для съедения вид, но так как мы хотим выжить мы не едим велосипеды. Мы полагаем, что это вредно для нашего желудка, и, вероятно, мы правы. Но мы также можем ошибаться и относительно полезности тех вещей, которые мы полагаем съедобными, так как всегда можем получить отравление тем, что было для нас хлебом, таким образом, мы не пользуемся такими предложениями «Истинно, что хлеб можно есть», но пользуемся эмпирически опровержимой теорией съедобных вещей. Сформулируем эту теорию: Если мы съедим хлеб, то вероятно, мы удовлетворим чувство голода и останемся живы. Слово «вероятно» здесь понимается в смысле возможного опровержения данного предложения, а не в смысле субъективной уверенности Х-а, пользующегося этой теорией. Х может быть уверен, что когда он съест хлеб, останется жив, тогда как всегда может получиться обратное, как бы ни уверен был Х. Необходимо все-таки отметить, что теория объективной истины, как это отмечено в части фразы, взятой в качестве эпиграфа к статье, является в каком-то отношении действительно социально опасной теорией. Опасна она только в том случае, если принцип абсолютной объективной истины начинает применяться к аксиологическим высказываниям, но согласно теории истины как соответствия, аксиологические высказывания не могут быть истинными и ложными, а потому ложно, что теория истины как соответствия является опасной. Поясним этот тезис. Когда кто-то говорит, что истинно, что фашизм – это хорошо, то он утверждает ценность относительно реального положения дел в том смысле, что он поощряет тех, кто ведет себя как фашисты и не поощряет тех, кто ведет себя иначе. Если же он уверен, что то, что высказывание «Фашизм – это хорошо», вытекает еще и из фактов, то есть это предложение, которое соответствует реальности, то он еще старается сказать, что он обладает истиной, тогда как все, кто не разделяет эту истину должны быть уничтожены. В общем можно сказать, что все теории смысла (смысла истории, истинного предназначения нации) или истинного смысла – это авторитарные теории. Скажем, если мы утверждаем, что текст Х нужно понимать именно так, как мы утверждаем, так как истинный смысл этого текста таков, как мы утверждаем, то мы авторитарны в том смысле, что если у нас появятся реальные властные механизмы для навязывания единственного правильного понимания, то мы, скорее, воспользуемся ими (хотя, конечно, это необязательно). Все это вытекает из авторитарности реализма (=эссенциализма) с его интуицией внутренней сущности, которая может быть названа истинным смыслом вещи Х. Но концепция истины как плюрализма пониманий может также привести к авторитаризму, так что концепция в [7] не менее опасна, если уж ставить вопрос, как его ставят сами авторы. Чтобы сохранять плюрализм при таком подходе, необходимо всегда повторять, что все истинно и все заслуживает уважения, включая бред сумасшедшего, но, вероятно, люди быстро склонны забывать о таких своих решениях, и склонны использовать любые средства, для того чтобы их оценки приобрели статус самых истинных оценок. Резюмируем: с точки зрения теории объективной истины достаточно различать факты и решения по поводу фактов и не придавать последним статус истинных описаний состояний мира, а относится к ним именно, как к решениям в том смысле, что если мы их принимаем, то мы возлагаем на себя ответственность за эти решения, и ссылка на объективность  этих решений (в смысле соответствия их реальному положению дел) не является уместной. Тот, кто разделяет слова Картера, выбирает форму поведения, но не решает проблему: «Действительно ли идет война?» и предположение о том, что кто-то может при помощи языка заставить кого-то верить в то, что действительно идет война не является обоснованным, потому что каждый может сказать, «На войне, я слышал, стреляют и убивают, тогда как повышение цен на нефть само по себе не стреляет». Конечно, можно выбрать и другую форму поведения и рассуждать примерно таким образом: «Вы – враги, так как подняли цены на нефть, не согласовав это с нами, и мы будем с вами бороться». Ничего кроме решения по поводу факта поднятия цены на нефть в этом утверждении нет, и мы еще раз подчеркиваем, что это проблема свободного выбора каждого человека, но не фактическая проблема.  

Литература

1. Баранов, А.Н. Когнитивная теория метафоры: почти двадцать лет спустя / А.Н. Баранов // Лакофф, Дж., Джонсон, М. Метафоры, которыми мы живем / Дж. Лакофф, М. Джонсон. – М.: Издательство ЛКИ, 2008. – С. 7-22. 2. Голев, Н.Д. Динамический аспект лексической мотивации / Н.Д. Голев. – Томск, 1999. 3. Голев, Н.Д. Антиномии русской орфографии / Н.Д. Голев. – М.: Едиториал УРСС, 2004. – 160 с. 4. Кубрякова, Е.С. Язык и знание: На пути получения знаний о языке: Части речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира / Е.С. Кубрякова. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 560 с. 5. Лакатос, И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ / И. Лакатос // Кун Т. Структура научных революций. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003, с 269-455 6. Лакофф, Дж. Женщины, огонь и опасные вещи. Что категории языка говорят нам о категориях мышления / Дж. Лакофф. – М.: Едиториал УРСС, 2004. 7. Лакофф, Дж., Джонсон, М. Метафоры, которыми мы живем / Дж. Лакофф, М. Джонсон. – М.: Издательство ЛКИ, 2008. – 256 с. 8. Маслова, В.А. Когнитивная лингвистика: Учебное пособие / В.А. Маслова. – Мн.: ТераСистемс, 2004. – 256 с. 9. Поппер, К.Р. Предположения и опровержения: Рост научного знания / К.Р. Поппер. – М.: ООО «Издательство АСТ»: ЗАО НПП «Ермак», 2004. – 638 с. 10. Поппер, К.Р. Объективное знание. Эволюционный подход. / К.Р. Поппер. — М.: Эдиториал УРСС, 2002. — 384 с. 11. Поппер, К.Р. Открытое общество и его враги. Т. 2: Время лжепророков: Гегель, Маркс и другие оракулы / К.Р. Поппер. — М.: Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива», 1992. — 528 с. 12. Фрейд, З. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии / З. Фрейд. – СПб.: «Алетейя», 1997. – 224 с.  

[1] Дуализм фактов и решений подробно описан в работе К.Р. Поппера [11]. [2] Активизация концептуализма особенно заметна на фоне возрастающего количества диссертационных сочинений, уровня кандидатских диссертаций, посвященных описанию того или иного концепта или системы концептов.  [3] Думаем, что лингвистика, в которой в настоящее время происходит то, что И. Лакатос назвал конкуренцией исследовательских программ [5], нуждается в разработке новой отрасли, предметом которой являлись бы основания лингвистики как науки, эта дисциплина могла бы называться, например, металингвистикой. Позволим себе привести примеры проблемных ситуаций, входящих в сферу компетенции металингвистики. Каковы основания (=неявные предпосылки, принимающиеся лингвистом-теоретиком) существующих лингвистических теорий, каковы их объяснительные возможности и ограничения, являются ли эти теории эмпирическими (=описывают ли они факты, опровержимы ли они фактами) или метафизическими (=создают ли они мифы, которые не могут быть опровергнуты эмпирически). Являются ли эти теории действительно объяснительными теориями или представляют собой сорт теорий ad hoc. Это, безусловно, неполный перечень вопросов, но важно, что решение подобных проблемных ситуаций, по нашему мнению, необходимо современной лингвистике. [4] Лингвистический когнитивизм, отметим, успешно пользуется как категорией «гештальт», так и категориями «фрейм», «концепт», «сценарий» и т.п. [5] Я называю плохой редукцией, или редукцией ad hoс метод редукции чисто языковыми средствами, например, метод физикализма, который предлагает постулировать ad hoc существование физиологических состояний, объясняющих поведение, которое прежде объясняли, постулируя (но не ad hoc) ментальные состояния. Другими словами, этот языковой способ сводится к утверждению: когда я сообщаю о своем ощущении, что я наконец понял уравнение Шредингера, я просто сообщаю нечто о своем физиологическом состоянии (выделено нами – К.Б.). Эта редукция второго рода, или использование бритвы Оккама, плоха, потому что она не позволяет видеть проблему. В живописной и в то же время беспощадной терминологии Имре Лакатоса, это катастрофический случай «дегенерирующего, или регрессивного, смещения проблемы»; он может помешать хорошей редукции, или изучению эмерджентности, или и тому, и другому [10, с. 281]. [6] Более того, мы считаем, что возможно разделять (=принимать) ментализм как научную гипотезу, но считать ложными концептуализм и субъективизм. [7] «Трудно» в данном случае не значит «невозможно», так как, насколько нам известно, существуют группы людей, ждущие конец света, но пользующиеся электрическим освещением. [8] Мы не хотим сказать, что из языка нельзя извлечь ничего ценного для описания картины мира, но мы уверены, что язык – один из источников информации, и он не является привилегированным источником информации о картине мира. Скажем, язык как источник информации ничем не лучше, чем ритуал (что, кстати, давно известно) или драка, или трамваи и т.п. [9] Отметим, что большинство примеров Дж. Лакоффа относятся к процессам номинации. То, что Дж. Лакофф считает серьезным мыслительным процессом в том смысле, что он действительно познавателен, думаем, представляет собой не более чем языковую технику, которая используется для называния «другого Х-а» при помощи известного слова. Формула этой техники, вероятно, такова: «Называю Х у-ом, при этом знаю, что Х не является У-ом, но назвать Х у-ом неплохо (или достаточно) для того, чтобы отличить У от Z», где прописные буквы обозначают вещи, а строчные – слова. Эта модель может быть дополнена следующим предложением: «Неплохо – потому что я следую образцу, до меня относительно других вещей и слов кто-то проводил подобные операции со словами, когда применял их к названию вещей». Последний тезис содержательно эквивалентен понятию номинативной модели или «система номинативных моделей языка Х», как это представлено в работах Н.Д. Голева [3]. Добавим, что исследования Н.Д. Голева в области русской ономасиологии и внутренней формы слова, по нашему мнению, достаточны для опровержения номинативной концепции Дж. Лакоффа. [10] Название книги «Что такое, если она вообще есть, зебра?» («What, if anything, is a zebra?»), из которой Дж. Лакофф цитирует данный фрагмент в этом плане симптоматично, оно иллюстрирует важность проблемы названий. Далее, например, идет такой текст: «Существуют три вида зебр: зебра Бурчелла, горная зебра и зебра Греви. Зебра Бурчелла и зебра Греви образуют одну эволюционную группу, однако горная зебра входит в одну генеалогическую группу с собственно лошадью, а не с двумя другими видами зебр. Согласно критериям кладистов, не существует биологической категории в собственном смысле этого слова, которая бы включала всех зебр, и только их» [6. с. 164]. Сказанное о рыбах, по нашему мнению, справедливо и относительно зебр. Добавим лишь следующее: такое фактическое положение способно поставить дескриптивные проблемы, такие, например, как «Как так получилось и получается (если этот случай неединственный), что виды, имеющие сходное поведение, генетически произошли от одного предка?» или «Что помешало целаканту выйти из воды?», тогда как вопрос: «Что такое рыба?» вряд ли настолько продуктивен. Кстати, мы допускаем, что в биологии данные вопросы поставлены и решены. [11] Пример придуман нами.